Родительство как работа. Цветаева, младшая дочь и тяжелые времена.

[irvago-1]

Заходя под кат, вы подтверждаете, что ваши религиозные чувства к МЦ невозможно оскорбить.
Родительство вносит в жизнь человека напряженную раздвоенность. Чтобы было хорошо ребенку, человек должен смиренно принять роль родителя, заботящегося, взращивающего, caregiver’а, быть в большой степени обслуживающим, обеспечивающим жизнь другого, а не свою. При этом, чтобы было хорошо ему лично, человек должен такую же роль играть самому себе – давать себе достаточно внимания, заботы, обучения, возможности заниматься важным, ободрения в карьере или продвижении к выдающимся результатам в своих занятиях. Роли взрослого, профессионального, уважаемого, социально успешного, гендерно успешного, востребованного и в своей области и другим полом – и родителя, бережного стручка для ребенка – они во многом противоположны и несовместимы. Особенно если делать все самому.

У многих хватает смирения и любви перемежать эти роли, на каком-то этапе отдавать приоритет ребенку, и когда не критично для него – возвращаться к своей роли взрослого, отдельного, индивидуального.У многих не хватает, они вне зависимости от детей стремятся продолжать свою жизнь взрослого, отдельного, собой занятого человека.

У МЦ с этим были свои проблемы. Если бы ее первый ребенок родился в 1917 – она бы точнее понимала, что на самом деле не хочет отдавать свою взрослую жизнь на трачение ее на роль заботящегося. И возможно, второй бы не появился просто.

Но случилось иначе. Во-первых, забеременела она в гимназическом времени, естественно, не умышленно, не обдуманно, просто оттого, что физиологически могла, а про секс не особенно знала что. Свою гимназию она бросила без малейшего сожаления, мальчика-мужа было решено в гимназии доучить. Никаких обязательств перед жизнью – учиться, получить профессию, найти работу, зарабатывать на жизнь или семью - у нее не было, полная вольница впереди. Профессии и работа ее нимало не интересовали. Учеба научная, техническая или профессиональная – никаким образом не входили в обязательное будущее. Писать стихи она могла и без университетского курса ( и умела, и хотела, и собиралась). Вопроса денег у нее не стояло никогда – всегда были покупки любых книг, поездки за границу по любому желанию, большой дом без необходимости тесниться или делиться. Теперь же, когда они официально стали взрослыми замужними дамами, они получили капитал своей матери. У каждой сестры было в обладании по капиталу в сто тысяч царских рублей. По завещанию матери они не могли брать этого основного капитала до того, как им исполнится сорок лет, и должны были жить на ренту с этих денег. Но этих постоянно имеющихся денег было вполне достаточно для привольного житья.

Обе сестры с упоением детей, обставляющих игрушечный домик, рванулись снимать и покупать собственные дома, закупать старинную мебель, граммофоны, шарманки, посуду, книги. В их родительском доме постоянной прислуги было 12 человек, они привыкли к этому как к норме жизни, все в доме – и родители и дети занимались только интересными им делами, без малейших обязанностей. Минус светская социальная жизнь – не нужно принимать гостей и прикладывать усилия к этому, не нужно посещать людей и что-то для этого делать. Только друзья, которых принимают неофициально, к которым не готовятся вообще и которых часто за разговорами забывают чаем угостить. Минимальные обязанности возникали только при учебе. Но и там сестры учили только то, что им было интересно, отключались на всем другом, не боялись преподавателей или школьного начальства – ни документ об окончании, ни хорошая репутация в учебных кругах, ни даже, чтобы их оттуда не выгоняли – ничего этого не было им важно. Обеих переводили из гимназию в гимназию после накопленных недовольств. Обе без сожаления бросили учебу прямо посреди учебного времени – Марина в восьмом гимназическом классе, Ася – в шестом. Недоученность никак их не заботила и не приносила ни малейших проблем – ни армия не маячила, ни необходимость получения высшего образования.

Ребенок при таких предварительных условиях занимал время и силы чуть побольше красивой мебели. А может и меньше. Огромные детские, большие спальни, прислуга на все – и можно продолжать прежнюю подростковую жизнь. Кормилиц присылает агентство – ну да, их нужно выбирать и приходится менять неподходящих, но физический уход и кормежка младенцев полностью выключается из жизни юной новобрачной. Комнаты убирает прислуга, печи топит дворник, еду готовит кухарка. Ребенка можно впустить в жизнь, когда есть время и желание его помурзить – и все остальное время можно принадлежать себе.

Так росла Аля. Ее можно было пустить к себе в кабинет – не часто, с предварительной договоренностью – и там засыпать стихами, книгами, внушениями. Очень рано наученная читать и писать, поощряемая ко взрослому выспренному стилю, Аля писала дневники, стихи, старалась понравиться Марине меткой характеристикой знакомых. И главное – выращивалась в состоянии страстного обожания матери, в преклонении перед нею, в обожествлении. Марине это очень нравилось. Она вообще воспринимала людей в одной цветовой полярности – как близко к ее идеалу и надобностям они способны любить ее. Хвалила она их – за любовь к себе, восхищалась ими за особо интересную любовь к себе, жалела она их – за любовь к себе, которую они не могут осуществить. Аля, гибкий ребенок, охотно воприняла форму отражения Марины во всем великолепии. Але постоянно говорилось, что она хороша потому, что никто так, как она, Марину не любил – только она и ее отец.

Это было абсолютно счастливое сосуществование – все заботы о ребенке где-то там, не на глазах у МЦ, в ее присутствии – огромная безусловная любовь ребенка к ней и любимые Маринины занятия – слова-слова-слова и книги. У Марины была как бы идеальная она сама – с даром слова, со страстью к писательству – при этом лишенная собственных марининых детских – эгоизма, угрюмости, неладов с матерью, некрасивости толстого мамонтенка. Аля переигрывала и восполняла ей ее собственное детство – вот и ребенок без закидонов, вот и мать без нелюбви.

Мужу-мальчику не нужно было быть предприимчивым, работоспособным, иметь образование или профессию – от этого не зависело их выживание, это не вмешивалось в их любовь. Он мог даже болеть без вмятин на жизни – не нужно было больному волочиться на работу, можно было болеть в своей комнате, ни работать Марине, ни спать ей, ни веселиться и играть ребенку это не мешало – для всего у нее было отдельное себе место.

В такой практически идеальной ситуации иметь ребенка было легко, легко им восхищаться, легко поощрять его развитие, легко заниматься собой столько, сколько хочется.

И тут подло свершилась революция. В Марининой ситуации особенно неожиданно подло, потому что забеременела и родила она еще при нормальной дореволюционной жизни – с капиталом, домом, деньгами, слугами, нянями, а матерью с младенцем очнулся совсем в другой действительности.

Совершенно, фантастически другой.

Деньги отняты государством. Собственное родное жилье уплотняется и уплотняется, в комнатах живут посторонние люди. Прислуга кончилась. Няни-кормилицы-заботницы кончились. Подписывалась Марина на ребенка со всем вышеописанным, а получила разорванный контракт – и все сама. Муж ушел в армию. Нормальное обеспечение обычными удобствами прекратилось. Кормить, мыть, переодевать ребенка пришлось самой. Как и самой добывать где-то дрова и воду, пшено и хлеб. Самой стирать тряпки. Самой мыть полы. Самой варить что угодно. И все это не в условиях тренинга для привилегированных девиц – когда есть продукты, водопровод, ванная, свет и место для всего – и просто ты учишься и готовить по книге, и вышивать белье крестиком, и правильно выводить пятна. А в условиях жестокого квеста – работу всей прислуги без ее возможностей. У прислуги были деньги, была вода, было электричество, были продукты – и каждый выполнял только часть работы, хорошо обеспеченный и материалами и средствами. Марине пришлось и делать эту работу – и добывать материалы и возможности для нее.

Понятно, что младенец резко перестал быть ( или и не начинал быть) умильным розовым комочком, который приносят раз в сутки поцеловать – он стал страшным осложнением жизни, в которой и так было много сложностей. Состояния яжемать – нисколько не было среди любимых марининых ролей, и поэтому нисколько не помогало в жизни, не служило анестезирующим веществом при сложностях.

Поэтому Ирине не досталось очень многого необходимого – ни данного добровольно матерью, ни купленного за деньги («умел я принанять в мадам Розье вторую мать.»)

Ребенок лишенный, тепла, ношения на руках, игры, занятий, достаточного питания – и не мог расти интеллектуальным, блестящим, читающим в полтора года, глубокомысленным собеседником в два. Марина, не прилагающая усилий обдумать разницу в воспитании двух своих дочерей, охотно объявила Ирину просто умственно отсталой, дефективной. Близкие не разделяли этой ее убежденности, они считали Ирину запущенным, но вполне нормальным ребенком. Она начинала говорить, очень чисто и мелодично пела. Но Марина запугиваниями приучила ее не издавать ни звука, заворачивала в тряпки и привязывала к креслу – чтобы не следить, не сажать на горшок, и чтобы голодная Ирина не забралась в шкаф и не выела что-нибудь оттуда. Многие знакомые даже не подозревали, что у Марины есть вторая дочь. В рассказах и воспоминаниях она почти не упоминается. Одна гостья, просидев целый день, с изумлением к концу визита обнаружила, что в этой же комнате,закопанная в тряпки, есть еще одна девочка.

Марина везде ходит с Алей, везде ею хвастается, везде рассказывает о ее словечках, шутках и оригинальных высказываниях. Эта дочь-вундеркинд Марину украшает – и своей необычностью и своей страстной любовью. Ирина не украшает. Ирина вообще ни для чего не полезна – только огромное оттягивание сил, даже при той малости, что Марина на нее тратит. Ребенка, как она ощущает, ей подсунули бракованного - то ли рахит, то ли вырождение, как она сама пишет про нее.

Марина подписывала контракт с жизнь – ребенок будет на полном обеспечении посторонних, у меня все будет, я буду писать и заниматься только собой. При выполненном контракте Ирина вполне бы благополучно выросла, была бы весела, красива, унаследовала бы бабушкин талант к музыке, стала бы певицей и прожила бы счастливую жизнь. При невыполненном контракте она оказалась тем, что МЦ менее всего было дорого в жизни-выживании. Жизнь перевернулась, условия изменились, но в запасе у МЦ не было смирения и роли преданного родителя, эта роль не включилась автоматически в момент аварии действительности. Вот у той же Лидии Чуковской включилась – она окружила свою дочь собой, она смогла и организовать жизнь и найти преданную няню, ставшую практически членом семьи, и в ее жизни постоянный звук – как там моя девочка. То есть тяжелые времена были у всех абсолютно, но что делать внутри этих тяжелых времен было по-прежнему выбором самого человека.

Марина переходит от увлечения мужчиной к другому увлечению, от одной любви к другой, от одного адресата стихотворений к другим. То есть жизнь взрослого, жизнь женщины – для нее однозначно выбраны поверх жизни родителя.

И это бы ничего. Если бы она физически свела вред детям к минимуму. Насколько можно в этой ситуации, в эти времена, с этими ресурсами. Хочешь дальше гулять с мальчиками, писать стихи, смотреть им в глаза? Отдай малышку людям, которые о ней позаботятся, если ты точно в глубине души знаешь, что забота о ней не в числе первых твоих приоритетов, если она тебя раздражает своей «дефективностью», если ты не собираешься тратить время на то, чтобы держать ее на руках, обнимать, читать ей книги. И уж конечно, если ты не в силах ей положить одну ложку вареной чечевицы в день.

С марининым вывернутым сознанием, с ее парадоксами, которые она считает нормальной и понятной логикой – невозможно понять, что именно она думала, отчего не отдала ненужного и губимого ею ребенка в любящие руки, как именно она врала себе и рисовала другую действительность, чтобы выбрать именно этот путь. Есть варианты предположения, что она не хотела чтобы до Сергея дошли слухи, что она плохая мать, что она не занималась его детьми, а у себя дома тихо, или в далеком приюте за городом, это легче скрыть. Эта версия слишком нормальна для МЦ, на мой взгляд. Нормально хотеть быть хорошей матерью, нормально стыдиться, что не делаешь для этого все, нормально бояться мужа в воображаемом отчете о совместных детях. Но где и когда у МЦ была нормальная мысль в основе какого-то поступка, обычная, банальная, как у других?

В версию с Сергеем можно поверить в свете сверхценности для МЦ любви к себе. Любой человек ценен только свои потенциалом любви к ней, своим умением и способностью ею восхищаться. Эфрон уже начал с самой высокой ноты этой любви и восхищения – дальше могло быть только вычитание из высот ее светлейшего облика. Ларошфуко в одной своей максиме написал, что у всех людей, даже самых безнравственных есть нравственное чувство – именно оно позволяет им при рассказе виртуозно обходить те подробности, которые бросают на них тень. Само это умолчание и выключки свидетельствуют о том, что человек понимает, вопреки своей позе, где начинается безнравственность. Вот, может быть и МЦ таким внутренним нравственным чувством безнравственного человека понимала, что правда будет ее мужу абсолютно возмутительна, и это сильно-сильно отнимет от той рыцарской обожествляющей любви к ней? А потерять возможность любви к ней было для нее невыносимым.

Но это только предположения, в голову ей не заглянешь. Интересно еще вот что. Про отсутствие помощи - дворничиха отдала ей карточку своей дочери, девочку отвезли в деревню, а карточка осталась, женщина могла сама брать эти продукты, на других детей, но отдала ее МЦ. Не помню, на сколько это было, может быть на всю зиму девочка уехала? Кажется мне сейчас, что та сладкая каша, которую МЦ отдавала другим, когда дети были в приюте, была как раз по этим карточкам. Опять же, карточку на ребенка дворничиха получала за то, что работала. Но она же и не поэтесса, она может тратить время на неинтересное дело ради прокорма детей, даже до степени – помогать марининым детям. Но и дворничиха входит в общий разряд «мне никто не помогал».

Второе – одновременно с предложением знакомого этого загородного приюта, другая близкая знакомая предлагала МЦ устроить Ирину к ней в садик. Прямо в городе и там бы ее кормили тоже. По каким-то причинам ( вернее, понятно по каким - американское снабжение и шоколад) МЦ выбрала загородный приют. В садик можно было отдать знакомым и видеть все самой. В приют пришлось отдать через вранье – Марина наврала, что дети-сироты, все у них умерли, она нашла их в брошеном доме и одной из них приходится крестной. Видимо, в приют брали брошеных детей и сирот – поэтому понадобилось такое вранье. С девочками Мариной был произведен строгий инструктаж – в рассказах о ней и письмах к ней не называть ее матерью, говорить о ней, как о крестной. И Але в слезах тоски приходилось писать ей в письмах – о милая моя мама, крестная мама!

Вероятно оттого, что дети сироты и никто за них не заступится, директор и разворовывал безнаказанно всю американскую помощь, а дети жили в стуже, голоде и болезнях. И когда Марина это увидела своими глазами, было понятно, что дети голодают; когда болеют, у них нет врача – совсем, чтобы хотя бы посмотреть, у кого дизентерия, а у кого тиф; что там холодно, нет водопровода. И даже если у нее нечем было их содержать, сестре мужа отдавать не хотелось, за карточки работать неприемлемо, вещи продавать невозможно – но предложение садика-то? Отчего не забрать Ирину оттуда, когда выяснилось, что все плохо, не привезти в город и не отдать той знакомой в садик, которая предлагала? Хуже уже явно не будет?

Поэтому история МЦ никак не встраивается в оправдание «времена были тяжелые». А что, у других вокруг нее были отдельные легкие времена? Только ей персонально выдали тяжелые? И кто на большую часть сделал эти времена более тяжелыми? Кто имел множество родных в городе и сумел всем наделать подлостей и рассориться с ними? Кто не дал помочь себе родственникам мужа – и потом с легкостью обвинил их на годы вперед в жестоком равнодушии и бросании ее в тяжкое время? Кто не хотел служить за деньги ни при каких обстоятельствах? Кто выбрал вместо садика в городе приют за городом, далеко, не на глазах у себя? Кто, увидев, что там ужасно, не забирал больного ребенка, оставленного без всякой медицинской помощи? Кто не забрал заброшенного второго ребенка, чтобы отдать его в предложенный детский сад в городе? Кто врал всем, включая мужа? Вся «тяжесть времени» была в том, что неработающему человеку временно не давали бесплатных карточек. Раньше давали, позже давали, а в этот промежуток нет. И в том что была зима. Все остальное сделали не времена, а кто-то другой.

Опять же для сравнения. Когда Але было два года – Марина встретила Софью Парнок и со страстью отдалась открытиям чувственной любви. Был 1914 год, были деньги, можно было ( оставив мужа) разъезжать с любовницей-возлюбленной везде, жить с нею, писать стихи. Аля не пострадала, что бы там мать ни делала, куда ни уезжала, чем бы ни занималась, с кем бы ни спала. Когда Ирине было два года та же самая эгоцентрическая жизнь для себя стала затруднительна. Ирине достался далекий приют, битье головой о стенку и тихое угасание от голода. Будь все по-прежнему, жизнь в достатке, отсутствие разрухи – эгоизм МЦ вполне прошел незамеченным, по разряду оригинальности. Когда изменилась обстановка – ее поведение стало определять судьбу детей.

Может мне не встречалось, но я ни разу не прочла потом в ее письмах или воспоминаниях о ее разговорах, чтобы она говорила, что она что-то не сделала в это время – не заработала, не организовала, не съездила лишний раз. Всегда – как ей не сделали, не помогли. Так в голове и вертится знаменитая фраза из инаугурационной речи Кеннеди: не спрашивай, что страна может сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для страны. – В Маринином варианте внутри ее головы это неизменное – не спрашивай, что Марина может сделать для тебя, спрашивай, что ты можешь сделать для Марины.

Через восемь лет она произносит в разговоре, возражая: " Спасибо. Меня так всю жизнь любили, пальцем не шевельнув. В России я с такой любовью потеряла от голоду 3хлетнего ребенка. Смотрели и любовались, а я дохла. Любовь - прежде всего – делать дело [...] "( из письма Н. Гронскому, 1928)

Опять ее неправильно любили, опять какие-то они пальцем не шевельнули, опять они должны были делать дело. Не спрашивай себя, как ты шевельнула пальцем, спрашивай, шевельнули ли пальцем ради тебя...
rikki-t-tavi.livejournal.com/1209045.html